О том, какой он, русский язык ООН, в чем его особенности, и как «перевести» его на общедоступный, Антон Успенский спросил главного редактора Службы новостей ООН на русском языке Елену Вапничную.

АУ: Елена, вы работаете в ООН уже более 20 лет. Как за это время трансформировался новостной формат в ООН, и менялся ли русский язык, которым вы рассказываете о том, что происходит в ООН?  Есть ли какие то рецепты того, как можно о сложных проблемах, которыми занимается ООН, рассказывать так, чтобы это было понятно широкой аудитории?

ЕВ: Если бы мне кто-то мог дать рецепт, я была бы очень рада! Двадцать лет были такими разнообразными как раз потому, что за это время произошли стремительные перемены. И с технической точки зрения, и с содержательной, и с точки зрения формата. Когда я начинала, это было Радио ООН. Напомню, что мы работали с бобинами, с магнитной лентой. Наши звукоинженеры просто совершенно виртуозно вырезали все наши ошибки. Потом были кассеты, мини-диски и пр.Сейчас мы работаем в цифровом формате. Пришли уже практически к безостановочно производству, и все это теперь на нашем сайте, а не на бобинах или кассетах. Более того, мы называемся теперь «мультимедиа», потому что делаем не только аудио – хотя, делаем интервью очень интересные по-прежнему и даже звуковые дайджесты, ежедневный и недельный, и так далее – но также и фотосюжеты, и текстовые новости, и видео. То есть стараемся действительно работать в мультимедийном формате. 

Ооновский язык, наверное, не изменился, – во всяком случае к лучшему. Это бюрократический язык, совершенно особый жанр. Я бы сказала, он полон таких «многоэтажных» конструкций. И поскольку работаем мы в основном с ооновскими материалами, то все мы мучимся, как же нам какие-то сложные проблемы, изложенные таким неудобоваримым языком, перевести на человеческий? Я думаю, что нам это удается. Потому что в начале моей работы на радио нас слушатели упрекали как раз такой сухой очень, казенный, язык. Сейчас я таких жалоб не слышу. 

Важно также встать на сторону читателя, зрителя, слушателя

Но у нас еще есть вторая сложность. Мы же работаем в основном с исходным материалом на английском языке: и доклады, и пресс-релизы, и, за редким исключением, пресс конференции, и выступления – все это идет на английском языке. То есть нам нужно сделать новость на хорошем русском языке из английского, может быть не очень хорошо написанного пресс-релиза или пресс-конференции. И мало того, над нами довлеет вот этот ооновский язык, к которому мы, кстати, тоже привыкаем – приходится немножечко себя как-то тормошить и отрываться от этого очень специфического языка. Но кроме того на нас действует, как говорит мой знакомый переводчик, «магия языка оригинала». Нужно посмотреть и попытаться понять, заподозрит ли вообще читатель, что это изначально было сказано не на русском языке? То есть мы должны писать так, чтобы никто не заподозрил даже, что там где-то есть иностранный язык, чтобы это звучало так, как это сказал бы человек по-русски с самого начала. Мне кажется это очень важно. 

Важно также встать на сторону читателя, зрителя, слушателя. Выйти за пределы этого специфического ооновского мира в реальный мир и прикинуть: «А вот человеку, который живет жизнью с огромным количеством каких-то собственных проблем, это будет интересно, он поймет это вообще?». Я в частности ориентируюсь на свою подругу очень хорошую. Это филолог, кандидат наук очень образованный человек, но очень далекий от ООН. Я все-таки, когда рассказывает о своей работе, о каких-то там событиях международной жизни, о том же изменении климата, например, у меня это получается по-человечески донести, рассказать, но не упрощая. Поэтому я иногда представляю себе, как бы я объясняла вот эту сложную задачу эту сложную вещь, сложную концепцию этой своей подруге – в плане выбора понятного, доступного, емкого языка.

АУ: Таким образом вы «рецепт» и раскрыли: а именно, «готовить как для себя или как для своих близких», и получится то, что надо. Как вы сказали, приходится просто рассказывать об очень сложных темах. И самая главная тема последнего времени, с которой приходится работать, это, конечно, тема пандемии и коронавируса. Год назад к Дню русского языка вы взяли интервью у филолога Максима Кронгауза, и речь у вас как раз шла о тех новых словах, которые появились в языке именно из-за пандемии и о новых значениях слов, которые появились. Это все связанное со словами «коронавирус», «пандемия», производные от аббревиатуры COVID и многие-многие другие. Какие из этих слов прижились в язык? Какие из них используются, на ваш взгляд, в ооновском контексте, а какие люди, работающие в ООН и дипломаты стараются обходить стороной?

ЕВ: Начнем с того, что когда появился термин COVID, не очень было понятно, где ставить ударение. Скажем, в России, в русскоязычных странах по разному очень журналисты и специалисты это слово произносили. Дальше, как-то надоело, по-моему, всем – я  имею ввиду за пределами ООН – писать эти латинские буквы, и стали русскими буквами писать «ковид». Но мы сохранили первоначальное название, COVID-19. Мы вообще свои знания в медицинской области сильно расширили, я должна сказать…  Конечно, мы не используем в нашей работе таких слов как «карантини» или «зумиться»… Но я в восторге от способности нашего языка вот так вот осваивать,  усваивать и присваивать иноязычные слова и переделывать их на свой лад, делать их удобными. Но в общем эта часть пока остается за пределами ООН все-таки. Но буквально на днях наша с вами коллега сказала, что она так, «дрожа», написала слово «допандемийный», не будучи уверенной в том, правильно это или нет, можно уже употреблять или нет. 

COVID-19, конечно, это беспрецедентное явление, которое повлияло абсолютно на все сферы нашей жизни, в том числе и на язык. Но язык ведь меняется стремительно – просто трудно успеть! Столько в нем происходит трансформаций! Мы все читаем публицистику на русском языке, новостные материалы, слушаем подкасты: и для удовольствия, и для того, чтобы понять, что вообще сейчас происходитв языке, понять, можно ли  нам уже это слово употреблять или нет, оно уже вошло в обиход, в «мейнстрим», в слой нейтральной литературной лексики или нет? 

Сегодня критериев нет. Ждать, пока оно войдет в словарь, который будет напечатан, нам совершенно невозможно. Это полный абсурд. И мы как раз с Максимом Кронгаузом говорили на эту тему. Тот же «буллинг». У нас много материалов про буллинг – про травлю и издевательства в школе. Да, есть русские эквиваленты, но мы же не можем в каждом предложении писать «травля». Надо развивать синонимический ряд. Поэтому опять вопрос: уже «буллинг» вошел в язык или не вошел? Тот же «харассмент»… И тут, мне кажется, нужно какое-то чутье. 

У нас еще сложность в наших аббревиатурах. ООН – это засилье, конечно, аббревиатур. УВКБ, например. Настолько неблагозвучное сочетание – а вещь хорошая: Управление Верховного комиссара по делам беженцев. «Верховный комиссар» сам по себе тоже вызывает вопрос, что это такое? Но ООН создавалась, ведь, 75 лет назад. И тогда, может быть, это было какое-то если не обиходное, то по крайней мере привычное словосочетание. Приходится проявлять творчество и как то обходить аббревиатуры. 

Другая крайность – это совершенно немыслимые названия. Например, Конвенция о запрещении пыток. А на самом деле, она называется «Конвенция о запрещении пыток и других бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания». Ну вот если мы с этого начнем предложение, то ясно, что никто дальше уже читать не будет. Поэтому перед нами стоят две задачи: с одной стороны – отойти от этого бюрократического языка, но с другой – не скатываться к разговорному языку, а найти золотую середину и писать и говорить нейтральным, понятным, четким, ясным языком. Это ежедневная работа, и конца ей не видно. Но мы стараемся.