АМ: День русского языка отмечается в день рождения А.С. Пушкина. Кто для вас Пушкин? «Наше все»? Или это нуждается в пересмотре?

ДБ: Двадцатый век с одной стороны материал более актуальный, я многое помню – просто потому что давно живу. С Окуджавой я просто был знаком. Я знал людей, которые знали Горького, я знал людей, которые считали себя друзьями Пастернака. Это для меня ближе. А XIX век нуждается в более радикальном переосмыслении, на которое у меня просто не было храбрости. Для того, чтобы понять драму Пушкина, понять его заложничество, чтобы понять, почему левая рука пишет «Властитель слабый и лукавый», а правая пишет «Клеветникам России» – нужна новая высота взгляда. Наше время нам эту высоту взгляда дало – мы свидетели беспримерных событий. Поэтому чувствуется, что для написания хорошей книги о XIX веке нужен был теперешний опыт. Теперь я получил для этого мощный толчок.

АМ: Ваше выступление сегодня называется «Poetry Cancels» – что именно отменяет поэзия?

ДБ: Поэзия, как мне представляется, отменяет «культуру отмены», поэзия запрещает запрещать. В свое время, когда Мандельштам пытался уговорить Бухарина, чтобы тот вступился за приговоренных, он отправил ему свою книгу, а в подписи написал: «...в этой книге каждая строчка говорит против того, что Вы собираетесь сделать». Поэзия отменяет казнь, поэзия отменяет насилие, пытается найти общий язык. Поэзия действительно играет в мире ту роль, которую должна бы играть дипломатия.

АМ: Сейчас много говорят об «отмене» русской культуры, тем не менее, Вы сейчас работаете в Корнельском университете. Как все это сложилось, чем конкретно вы занимаетесь и какое к вам отношение как к российскому писателю в этих институциях?

ДБ: Меня туда позвали еще в конце лета прошлого года. То есть у меня не было сегодняшней мучительной проблемы – ехать или не ехать. Занимаюсь я тем, чем и должен заниматься writer in residence (писатель, приглашенный в университет для чтения лекций): периодически встречаюсь со студентами и отвечаю на их мучительные вопросы. Кроме того, я читаю один курс для сети университетов «Открытое общество» – Open Society University Network (OSUN) и маленькие курсы, которые я сам придумал и предложил Корнельским студентам. Что из этого получится в дальнейшем, я не знаю.

Что касается отношения студентов к русской культуре, я наблюдаю, как сбывается пророчество моего старшего друга и учителя, Льва Лосева. Как только в мире активизируются расколы «восток–запад» и холодная война снова станет реальностью (об этом он говорил в 2006 году), интерес и мода на славистику возрастет экспоненциально. И действительно, как только Россия стала главной темой, неважно в негативном контексте или позитивном, интерес к ней возрос колоссально. Более того, огромное количество американских студентов впервые по-настоящему внимательно прочли «Войну и мир», прочли Пушкина. Многие – Гоголя, потому что Гоголь – фигура на пересечении российской и украинской тематики. В общем, никакой «культуры отмены» нигде, кроме России, я не наблюдаю. Да и российский читатель всегда особенно внимательно читает между строк. Так что панических ожиданий я не разделяю.

АМ: Чем отличаются американские и российские студенты?

ДБ: Я много раз уже говорил, что разница между американскими и русскими студентами только одна – американский студент знает, что чем больше он будет разговаривать, тем это лучше для его карьеры. Русский студент знает, что чем больше он будет молчать, тем это лучше для его карьеры. Я умею и с теми, и с другими. Кроме того, если вы даете американскому студенту задание, вы можете быть стопроцентно уверены, что оно будет выполнено. Однажды один мой студент за две ночи прочитал «Тихий Дон» и сделал исчерпывающий доклад. Если вы даете задание русскому студенту задание, вы можете быть уверены, что задание не будет выполнено, но причина будет так изысканно и так культурно оформлена, что это будет стоить любого реферата.

АМ: В предисловии к Вашему прошлогоднему роману «Истребитель» вы написали, что это «последнее обращение к советской истории». О чем будет ваш следующий роман? Вы над ним работаете, преподавая в университете?

ДБ: Я напишу для начала пару-тройку романов по-английски, они уже придуманы, и их надо написать, чтобы окончательно овладеть языком, пока я здесь. У меня есть возможность пожить впервые в жизни в отдельном доме и поработать в собственном кабинете – в Москве у меня двушка. Этим грех не воспользоваться, и я довольно много там пишу. Я думаю, что сейчас интересно было бы написать книгу о войне глазами русских с одной стороны, украинцев с другой. Но для этого надо съездить в Киев. Но пока я не тороплюсь это писать, потому что конъюнктура здесь неуместна, надо дать ситуации отстояться.

АМ: Как Вам работается над романом на другом языке?

ДБ: Я чувствую в 54 года желание сбросить огромное количество штампов, которые наросли на мне, как на корабле. Мне хочется очень сильно изменить язык, обстановку, тематику, стиль. Мне хочется избавиться от многих языковых клише – когда долго пишешь, когда у тебя много книг (у меня 15 романов) – хочется как–то обновиться. Я пытаюсь писать эту книгу, как первую, как будто я только сейчас начал работу и ничего еще не знаю. И эта книга преподносит мне потрясающие сюрпризы. То есть она оказалась совсем не той, какой я ждал – и гораздо более трагической, но и гораздо более веселой в каком-то смысле.

АМ: А вообще какое к Вам отношение в США?

ДБ: Я регулярно хожу стричься к одному парикмахеру, потому что быстро обрастаю, и вот он каждый раз приветствует меня – «Ну что, тебя еще не запретили на родине?» Я говорю: «Нет, пока нет». То есть для них то, что я русский, это не отягчающее обстоятельство.

Больше того, как–то в аптеке меня спросили, что у Вас за акцент такой интересный, Вы может быть, откуда–то из Балкан? Я ответил, что нет, я – русский, но я против войны. И старушка аптекарша мне показала в ответ кулачок, в знак солидарности. Поэтому – никакого предубеждения против русских.

АМ: Многие авторы жалуются, что переговоры по переводу их романов на иностранные языки прерываются или переносятся на неопределенное будущее. Затронуло ли это как–то Вас, что Вы вообще думаете о таком явлении?

ДБ: Я такой счастливый малый в этом смысле – меня никогда не переводили много. На английский у меня переведен один роман – ЖД (Living Souls), еще в 2010 году. Мое преимущество в том, что мне в этом смысле совершенно нечего терять. Американцы вообще не очень охотно переводят иноязычную литературу. У американцев довольно самодостаточная литература, и я вряд ли могу туда что–то добавить.

АМ: Какое будущее ждет русский язык? Сохранит ли он статус международного?

ДБ: Статус языка определяется двумя вещами – политической жизнью страны, наличием этой политической жизни и наличием литературы Литература получила сейчас сильный толчок, и у нас сейчас будет абсолютно великая литература. Не знаю, где она будет писаться – в России в стол или в изгнании. Может быть где–то в Украине, не знаю, но она будет писаться безусловно. Русская литература получила этот толчок, потому что отвечает на огромный вызов. Как быть со страной, которую толкают в пропасть, хватит ли у нее сил сопротивляться?

Я совершенно точно знаю, что русскому языку ничто не угрожает. Потому что на русском языке написана, как правильно сказал Набоков, лучшая поэзия XX века. Я очень люблю Уистена Одена, очень люблю Арлингтона Робинсона, высоко довольно оцениваю Роберта Фроста, но лучшая в мире поэзия написана Райнером Марией Рильке и русскими. Рильке, я думаю, непереводим, а русские – переводимы, как ни странно, потому что русская поэзия всегда была балладной, сюжетной. В этом смысле и у Мандельштама все в порядке, и у Пастернака, и у Цветаевой. Ахматова, Маяковский – очень модные фигуры сейчас в университетских кругах.