Глобальный взгляд Человеческие судьбы

ИНТЕРВЬЮ Русский язык ООН, какой он?

Елена Вапничная в зале редакции Службы новостей ООН
Фото Службы новостей ООН
Елена Вапничная в зале редакции Службы новостей ООН

ИНТЕРВЬЮ Русский язык ООН, какой он?

Культура и образование

6 июня в ООН отмечают День русского языка. Традиция чествовать шесть официальных языков ООН зародилась в 2010 году, а год спустя этот праздник, отмечаемый в день рождения поэта Александра Пушкина, указом президента был добавлен и в официальный календарь в России.  В ООН русский язык звучит на заседаниях Генеральной Ассамблеи и Совета Безопасности, на конференциях и переговорах, в миротворческих и гуманитарных миссиях по всему миру.

Все официальные мероприятия в ООН переводят на русский переводчики-синхронисты, за русский текст резолюций и прочих документов отвечают сотрудники службы письменного перевода. А в службе стенографических отчетов ведут «летопись» того, что происходило на заседаниях. И всю эту информацию на русском языке можно найти на сайте ООН.

Не секрет, что дипломатический, «ооновский», язык специфичен: тут и термины, и аббревиатуры, и сложные грамматические конструкции, необходимые для точного отражения позиций делегаций по тому или иному вопросу.

Но как сделать этот язык и информацию об ООН доступными широкой аудитории? Для этого есть мы, Служба новостей ООН. Каждый день мы рассказываем вам о том, что происходит в ООН и мире. И стараемся делать это как можно понятнее.

О том, какой он, русский язык ООН, в чем его особенности, и как «перевести» его на общедоступный, Антон Успенский спросил главного редактора Службы новостей ООН на русском языке Елену Вапничную.

АУ: Елена, Вы работаете в ООН уже более 20 лет. Как за это время трансформировался новостной формат в ООН, и менялся ли русский язык, которым Вы и Ваши коллеги рассказываете о том, что происходит в ООН?  Есть ли какие-то рецепты того, как можно о сложных проблемах, которыми занимается ООН, рассказывать так, чтобы это было понятно широкой аудитории?

ЕВ: Если бы мне кто-то мог дать рецепт, я была бы очень рада! Да, двадцать лет - это очень много, но они были очень разнообразными как раз потому, что за это время произошли стремительные перемены. И с технической точки зрения, и с содержательной, и с точки зрения формата. Когда я начинала, это было Радио ООН. Напомню, что мы работали с бобинами, с магнитной лентой. Наши звукоинженеры совершенно виртуозно вырезали все наши ошибки. Потом были кассеты, мини-диски и пр. Сейчас мы работаем в цифровом формате. Пришли уже практически к «безостановочному производству», и все это теперь есть на нашем сайте, а не на бобинах или кассетах. Более того, мы называемся теперь «мультимедиа», потому что делаем не только аудио – хотя, по-прежнем берем интервью, и очень интересные, и аудио дайджесты, – ежедневный и недельный, и так далее – но также и фотосюжеты, и текстовые новости, и видео. То есть стараемся действительно работать в мультимедийном формате. 

Ооновский язык, наверное, не изменился, – во всяком случае, к лучшему. Это бюрократический язык, совершенно особый жанр. Я бы сказала, он полон таких «многоэтажных» конструкций, например что-то вроде  «предпринять усилия по реализации проекта, направленного на повышение эффективности....», - я утрирую, конечно, но это близко к реальности. И поскольку работаем мы в основном с ооновскими материалами, то все мы все время мучаемся, как же нам какие-то сложные проблемы, изложенные таким неудобоваримым языком, «перевести» на человеческий? Я думаю, что нам это удается. Потому что в начале моей работы на радио нас слушатели упрекали как раз за  такой сухой очень, казенный, язык. Сейчас я таких жалоб не слышу. 

Важно также встать на сторону читателя, зрителя, слушателя

Но у нас еще есть вторая сложность. Мы же работаем в основном с исходным материалом на английском языке: и доклады, и пресс-релизы, за редким исключением, и пресс- конференции, и выступления – все это идет на английском языке. То есть нам нужно сделать новость на хорошем русском языке из английского, может быть не очень хорошо написанного пресс-релиза или пресс-конференции. И мало того, над нами довлеет вот этот ооновский язык, к которому мы, кстати, тоже привыкаем – приходится немножечко себя тормошить и отрываться от этого очень специфического языка. Но кроме того, на нас действует, как говорит мой знакомый переводчик, «магия языка оригинала». Нужно посмотреть на свой материал и попытаться понять, заподозрит ли вообще читатель, что это изначально было сказано не на русском языке? То есть мы должны писать так, чтобы никто не подумал даже, что там где-то есть иностранный язык, чтобы это звучало так, как это сказал бы человек по-русски с самого начала. Мне кажется это очень важно. 

Важно также встать на сторону читателя, зрителя, слушателя. Выйти за пределы этого специфического ооновского мира в реальный мир и прикинуть: «А вот человеку, который живет жизнью с огромным количеством каких-то собственных проблем, это будет интересно, он поймет это вообще?». Я, в частности, ориентируюсь на свою очень хорошую подругу. Она филолог, кандидат наук, очень образованный человек, но очень далекий от ООН. И когда я рассказываю ей о своей работе, о каких-то событиях международной жизни, о том же изменении климата, например, у меня, мне кажется, это получается по-человечески - но не упрощая. Поэтому я иногда представляю себе, как бы я объяснила вот эту сложную задачу, эту сложную вещь, сложную концепцию этой своей подруге – в плане выбора понятного, доступного, емкого языка.

АУ: Таким образом Вы «рецепт» и раскрыли: а именно, «готовить, как для себя или как для своих близких», и получится то, что надо. Как Вы сказали, приходится просто рассказывать об очень сложных темах. И самая главная тема последнего времени, с которой приходится работать, это, конечно, тема пандемии и коронавируса. Год назад к Дню русского языка Вы взяли интервью у филолога Максима Кронгауза, и речь там как раз шла о тех новых словах, которые появились в языке именно из-за пандемии, и о новых значениях слов, которые появились. Это все, связанное со словами «коронавирус», «пандемия», производные от аббревиатуры COVID и многие-многие другие. Какие из этих слов прижились в языке? Какие из них используются, на Ваш взгляд, в ооновском контексте, а какие люди, работающие в ООН, и дипломаты стараются обходить стороной?

ЕВ: Начнем с того, что когда появился термин COVID-19, не очень было понятно, где ставить ударение. Скажем, в России, в русскоязычных странах журналисты и специалисты это слово произносили очень по-разному. Дальше как-то надоело, по-моему, всем – я  имею ввиду, за пределами ООН – писать эти латинские буквы, и стали русскими буквами писать «ковид». Но мы сохранили первоначальное название, COVID-19. Мы вообще свои знания в медицинской области сильно расширили, я должна сказать.  Конечно, мы не используем в нашей работе таких слов как «карантини» или «зумиться»… Хотя я в восторге от способности нашего языка вот так вот осваивать,  усваивать и присваивать иноязычные слова и переделывать их на свой лад, делать их удобными. Но, в общем, эта часть словаря пока остается за пределами ООН все-таки. Но буквально на днях наша с Вами коллега сказала, что она, «дрожа», написала слово «допандемийный», не будучи уверенной в том, правильно это или нет, можно уже употреблять или нет. 

Мы вообще свои знания в медицинской области сильно расширили

COVID-19, конечно, это – беспрецедентное явление, которое повлияло абсолютно на все сферы нашей жизни, в том числе и на язык. Но язык ведь меняется стремительно – просто трудно за ним успеть! Столько в нем происходит трансформаций! Мы все читаем публицистику на русском языке, новостные материалы, слушаем подкасты: и для удовольствия, и для того, чтобы понять, что вообще сейчас происходит в языке, понять, можно ли  нам уже это слово употреблять или нет, оно уже вошло в обиход, в «мейнстрим», в слой нейтральной литературной лексики или нет? 

Сегодня критериев нет. Ждать, пока оно войдет в словарь, который будет напечатан, совершенно невозможно. Это полный абсурд. И мы как раз с Максимом Кронгаузом говорили на эту тему. Тот же «буллинг». У нас много материалов про буллинг – про травлю и издевательства в школе. Да, есть русские эквиваленты, но мы же не можем в каждом предложении писать «травля». Надо развивать синонимический ряд. Поэтому опять вопрос: уже «буллинг» вошел в язык или не вошел? Тот же «харассмент»… И тут, мне кажется, нужно какое-то чутье. 

У нас есть еще одна сложность  – это засилье аббревиатур. УВКБ, например. Настолько неблагозвучное сочетание – а вещь хорошая: Управление Верховного комиссара по делам беженцев. «Верховный комиссар» сам по себе тоже вызывает вопрос, что это такое? Но ООН создавалась, ведь, 75 лет назад. И тогда, может быть, это было какое-то если не обиходное, то по крайней мере привычное словосочетание. Приходится проявлять творчество и как-то обходить аббревиатуры. 

Другая крайность – это совершенно немыслимые длинные названия. Например, есть Конвенция о запрещении пыток. А на самом деле, она называется «Конвенция о запрещении пыток и других бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания». Ну, вот если мы с этого начнем предложение, то ясно, что никто дальше уже читать не будет. Поэтому перед нами стоят две задачи: с одной стороны – отойти от этого бюрократического языка, но с другой – не скатываться к разговорному языку, а найти золотую середину и писать и говорить нейтральным, понятным, четким, ясным языком. Это ежедневная работа, и конца ей не видно. Но мы стараемся.