ВР:  Когда мы говорим про уроки Чернобыля и про то, уходит ли он в прошлое, забывается ли он, необходимо при этом отчетливо понимать, кому вы этот вопрос задаете. Если вы задаете этот вопрос человеку, который живет за тысячи километров от Чернобыля и знает об этом только по каким-то статьям, ну, может быть, раз в год возникают какие-то новые информационные поводы, или, скажем, благодаря вот этому мини-сериалу «Чернобыль», например, то, конечно, у него или у нее ответ будет одним: «Это где-то далеко, это было давным-давно. За 35 лет все уже забылось, проблемы все решены…». Вот вам и ответ…

Если вы этот же самый вопрос зададите человеку, который живет в Беларуси где-нибудь в Гомельской области, в непосредственной близости от станции, ответ, конечно же, будет совершенно другим. Знаете, эти умозрительные рассуждения о том, что это «событие, которое перевернуло мир, разделило на "до" и "после"…» — это все красивые слова. Правильные слова, но это слова, которые произносятся спустя годы, десятилетия после того, как это событие произошло.

Когда оно произошло, как поворотная точка оно могло восприниматься только теми, кто знал реальную картину.

Тогда, когда оно произошло, как поворотная точка оно могло восприниматься только теми, кто знал реальную картину. Во-первых, я не думаю, что таких людей было в принципе очень много. Вот в мини-сериале показан весь процесс. Даже люди, которые работали непосредственно на месте, ученые не всегда понимали, что такое авария на таком объекте, [не всегда] понимали возможные последствия. В сериале это показано, с моей точки зрения, абсолютно правильно и справедливо. Даже эти люди не сразу осознали весь масштаб произошедшего, весь масштаб трагедии.

Что же говорить об обычных людях в 1986 году, когда это произошло? Разумеется, абсолютно никакой информации четкой, последовательной, ясной не было. Просто не было.

Конечно же, была масса слухов: от панических до «шапкозакидательских». Абсолютно полярных. От того, что всё пропало, и последствия катастрофические – хотя никто толком не знал, что произошло, до «Да что вы нам голову морочите? Ничего страшного, ничего не произошло. Ну авария… Подумаешь…».

ЕВ: Можете рассказать, сколько Вам тогда лет было, чем Вы занимались, и как Вы об этом узнали?

ВР: 1986 год... Мне было 28 лет. Я был в Минске в это время. Единственное воспоминание, очень ясное такое - это... Старший сын – маленький совсем. Он родился в ноябре 1985 года. Ему было полгода. 

Я очень хорошо помню, что через пару дней после аварии как раз были выходные дни. Была шикарная для апреля, для Минска, погода. Я помню, что я гулял с сыном маленьким. Он был в коляске, я его возил по городу, помню. В какой-то момент пошел дождь. Какой-то несильный, короткий. Мы прятались под какими-то навесами, потому что не было зонта… Понятно, что только по прошествии какого-то времени – достаточно долгого – я, сопоставив это все, осознал, что этот дождь мог вполне быть радиоактивным. Я не говорю, что он таким был, но не исключаю, что он мог быть ядовитым.

Была масса слухов: от панических до «шапкозакидательских»

Более или менее четкую информацию я получил лишь через какое-то время, не готов сказать, когда. Наверное, прошли недели, как минимум, после аварии. И в Минск приезжал господин Элиассон, представитель Швеции, который работал тогда то ли в МИДе, то ли в Министерстве чрезвычайных ситуаций и занимался вопросами ликвидации последствий в Швеции. Это тот самый Элиассон, который потом стал заместителем Генсекретаря ООН. И я с ним работал в качестве переводчика в Совете министров, в Министерстве иностранных дел... 

Поскольку несколько дней мы вместе провели, у нас сложились достаточно нормальные человеческие отношения. Вот от него какую-то более или менее внятную информацию я получил. Не от него лично, а потому что переводил на встречах и был погружен в ту информацию, которой он с нами делился. Только тогда, наверное, я осознал реально всю глубину трагедии, которая произошла.

Прошли определенные этапы – и международное сотрудничество, и международная помощь, и наши собственные усилия, белорусские, внутри страны, по преодолению последствий – это все проходило по каким-то этапам. Мы людям помогали в вопросах переселения, закрытии каких-то участков территории страны для проживания, в обеспечении каких-то элементарных потребностей. Переселены были десятки тысяч семей. Для людей нужно было найти жилье, нужно было найти работу, нужно было обеспечить образовательный процесс для детей и так далее, и так далее, и так далее. Были выведены огромные участки земли из сельскохозяйственного оборота, из промышленного оборота. 

Из-за ветра весь воздушный поток шел через территорию Беларуси и дальше в Европу

Ну, это всем известный факт: Беларусь является наиболее – иногда говорят одной из наиболее – но мы понимаем и с этим никто не спорит – Беларусь является, наверное, самой пострадавшей страной, просто потому что станция находилась на территории Украины, но из-за ветра весь воздушный поток шел через территорию Беларуси и дальше в Европу. У нас выпало, если мне память не изменяет, то ли 70, то ли 75 процентов всех радиоактивных осадков, которые остались на территории Беларуси – полосами просто с юга на север, на северо-запад. 

Этот самый господин Элиассон в качестве примера – вот это мне тоже запомнилось очень хорошо – приводил следующее: они в Швеции вынуждены были уничтожить (я сейчас не ручаюсь за цифру, но что-то порядка то ли 100, то ли 200 тысяч оленей в стадах, потому что они оказались заражены – в Швеции, которая находится за тысячи километров от Чернобыля. Ну и, соответственно, можно себе представить, что творилось у нас. 

Читайте также

В Чернобыле опасна не радиация, а волки

Буквально через пять лет после этого распался Советский Союз, когда каждый остался сам за себя. Конечно, мы были в чрезвычайно сложном положении, и фактически все восстановление – я могу это смело утверждать – фактически все восстановление произошло за наши деньги, за счет нашего труда, труда наших людей. Конечно же, помощь была – откликнулись самые разные страны. Одной из первых, если не первой, была Япония, Соединенные Штаты помогали, другие страны – европейские страны. Разумеется, помощь была. Вместе с тем, еще раз хочу подчеркнуть, что все-таки, конечно же, затрачены громадные деньги на это – и продолжают затрачиваться огромные деньги на решение проблем, связанных с послечернобыльским восстановлением.

А переселение людей, о котором я говорил, – на все проблемы, связанные с переселением, о которых я сказал: учеба, работа, социальное обеспечение и так далее, накладывалась еще одна проблема. Люди, ведь, переселялись, в основном, из сельской местности – из деревень, из маленьких городков. Соответственно, люди оказывались в совершенно новой жизни, переселялись в города. Понятно, что у людей не было ни соответствующего образования, ни соответствующих навыков, работы и так далее. Это накладывало дополнительные огромные сложности на государство, которое должно было все эти проблемы решать. Мы проблемы эти – и я не могу сказать, что мы все проблемы решили абсолютно и у нас нет больше вопросов, связанных с постчернобыльским восстановлением. Но мы справляемся.

Мы благодарны международному сообществу за ту помощь, которая нам оказывается. Беларусь была одной из первых стран, которая откликнулась, скажем, на трагедию Японии после Фукусимы, потому что мы прекрасно понимали ситуацию, мы понимали, с чем страна сталкивается. На тот момент нашим послом в Японии был наш ученый в прошлом, крупный ученый, занимающийся как раз вот вопросами ядерной энергетики, он оказал очень существенную помощь японской стороне, потому что он мог подсказать какие-то вещи, с которыми мы сами сталкивались, которые мы успешно либо решили уже, либо решали на тот момент, и это Японией тоже было достаточно высоко оценено. 

Во второй части интервью с Валентином Рыбаковым мы поговорим о том, почему Беларусь, пережившая беспрецедентную трагедию Чернобыля, построила атомную электростанцию.