В России насчитывается 47 коренных народов. И живут они не только в Арктике и Сибири и на Дальнем Востоке, но и в европейской части страны, как, например, ижоры. Они бережно хранят свою культуру и привязаны к своим исконным землям. Дмитрию Харакке-Зайцеву 39 лет, у него двое детей и он с болью говорит о том, что сегодня возникла угроза существованию его народа. Речь идет уже не только о сохранении ижорского языка, который внесен ЮНЕСКО в список языков, находящихся на грани исчезновения. С Дмитрием поговорила Елена Вапничная.

ДХ: Сейчас возникла проблема: что будет не с языком, а физически с людьми. Народ ижоры – мы, конечно, будем отдельно где-то существовать, кто-то в Петербурге, кто-то в Мурманской области, кто-то в Ленинградской области, но сейчас возникла угроза существованию народа на его естественном социо-культурно-экологическом пространстве.

ЕВ: Почему?

ДХ: Прежде всего из-за…

ЕВ: Освоения? Там у вас какие-то работы ведутся, да?

ДХ: Я просто пытаюсь найти правильные слова, потому что это очень эмоциональная тема, душещипательная тема, потому что для каждого из нас дороже своего края нет ничего. Чем, например, отличаются ижора и многие малые финно-угорские народы? Тем, что они могут, например, учиться где-то, работать, но они всегда возвращаются к себе домой. А сейчас ситуация такая, что выход к морю закрывается за счет развития портовых сооружений. Есть планы – мы видим, как они реализовываются – по строительству новой инфраструктуры, шоссейных и железных дорог. Буквально несколько месяцев назад мы просто спустились по своей обычной тропе и не обнаружили ландшафта. Ландшафт изменяется, он уже изменен. Вы представляете, что вы идете, и холма нету, например. Или ручей, который тек – его сейчас нету просто, ну потому что его нет, физически.

Вы представляете, что вы идете, и холма нету, например. Или ручей, который тек – его сейчас нету просто

И вот в такой ситуации невозможной, когда работают больше 10 терминалов: погрузка угля, погрузка газо-химических нефтяных продуктов, сейчас будет строительство терминала минеральных удобрений – это сыпучее... Параллельно идёт проект «Nord Stream 2» (англ. «Северный поток – 2»). Здесь необходимо обсуждать физическое существование местных жителей, народа. Когда построят еще «Nord Stream 2» – по заявлению местной администрации, он нужен не только для того, чтобы отправлять в Европу продукт, и не для того, чтобы газифицировать сельские поселения. Нужно быть химиком, чтобы понимать, что это сделать невозможно от этой трубы. Очень хочется руководству региона все-таки построить там промышленный химический кластер. И когда я представляю, как это все будет размещаться – планы-то уже опубликованы – когда мы видим, что узкая полоска населённых пунктов – а их 19 – ютится между абсолютно занятым берегом моря, занятым терминалами, и притерминальной инфраструктурой: справа у нас грузовой аэропорт, химические предприятия по производству карбамида (мочевины), переработка газа… Мы это не только видим, мы это чувствуем, мы ощущаем на своем здоровье. Скоро мы будем обсуждать также, как африканскую, проблему нехватки питьевой воды, потому что у нас ландшафт своеобразный и не все методы строительства у нас допустимы, потому что перекрываются водоносные жилы. И люди, которые принимают эти решения, судьбоносные для народа: сейчас, в эти дни, когда мы здесь заседаем, решают судьбу ижорского и водьского народов, тех двух народов, которые всеми своими силами цепляются за свою родную землю, чтобы не уехать оттуда, потому что дышать невозможно, пить воду невозможно физически. Невозможно просто выйти на улицу, потому что постоянно идет стройка вокруг в деревнях.

ЕВ: Дмитрий, что делать? Очень мрачная картина получается.

ДХ: Картина очень мрачная. Я не знаю, к кому призывать в этой ситуации, потому что диалога нет. Вот когда мы видим положительные практики в Ханты-Мансийском округе, как работает Лукойл, как нам рассказывают, другие инвесторы, я вижу, по крайней мере со стороны, диалог. Но вот мне задали вопрос журналисты: а есть ли у вас диалог с органами власти и с инвесторами? Я говорю: вы знаете, диалог может быть только с тем субъектом, которого ты признаешь и уважаешь. Тогда получится диалог. А сейчас ижор и водь не уважают и их не считают за полноценного, полноправного субъекта этого диалога.

Где вот эти ижоры или водь? Вас же всего там сколько? Три или сколько вас там человек?

Когда три с лишним года назад приехали представители инвестора и хотели строить Балтийский карбамидный завод у нас рядом с деревней, и когда представитель инвестора, глядя на карту полуострова, говорит: «Ну так, а что вы, покажите мне здесь пальцем, где вы здесь живете?» Я это не придумываю, у нас это все записано на видео. «Где вот эти ижоры или водь? Вас же всего там сколько? Три или сколько вас там человек?» А мы говорим: «А мы везде живём». Потому что для коренного народа место жительства – это не его квартира и это не его усадьба. И когда «Nord Stream» говорит, что прокладка трубы в соседнем сельском поселении не затрагивает территорий коренного малочисленного народа – ижор или води, допустим, ну это настолько узко нужно рассуждать! Мы не воспринимаем границы сельского поселения, которые не мы придумали, границами нашей территории исконного традиционного проживания.

Но есть надежда, есть какая-то надежда на то, что все-таки разум здесь восторжествует. Я думаю, что никто из коренных малочисленных народов не против достойного экономического развития. Достойного! Но почему-то у нас очень часто люди, принимающие решения, под устойчивым развитием [понимают] экономическое развитие. Я не имею права быть пессимистом. Мне очень нравятся слова одного человека, он саам, он возрождал саамский язык, инари-саамский язык, и он сказал, что, когда его спрашивают о том, есть ли шансы у инари-саамского [языка], он сказал: «В этом деле мы не имеем права быть пессимистами, мы обязаны быть оптимистами». То же самое по сохранению ижор и води на территориях исконного проживания. Я считаю, что мы должны все-таки надеяться. Но, как позавчера сказал кто-то из представителей коренных народов, надо перестать уже молиться, нужно уже действовать.