Несмотря на то, что Александр Михайлович Белоногов расстался с ООН еще до распада СССР, он хранит множество ярких воспоминаний о своей работе в качестве последнего советского постпреда. Посол Белоногов пришел в ООН в очень непростое время: в 1986 году перестройка в СССР только начиналась. Многим - и на Западе и в самом Советском Союзе - было еще неясно, каким образом новый курс Михаила Горбачева скажется на политической обстановке в мире. Александру Михайловичу сейчас 84 года. В 1998 году он ушел на пенсию с дипломатической работы.

В преддверии Дня ООН с ним встретился в Москве корреспондент Радио ООН Рафаэль Исмагилов. Предлагаем вашему вниманию первую часть его интервью с постпредом Белоноговым.

*****

АБ: Известие о смене власти в СССР застало меня в Каире (Египет), где я был послом Советского Союза. Так что первые месяцы работы Горбачева в качестве Генерального секретаря ЦК КПСС я наблюдал издалека.

К своей работе в качестве Постоянного представителя СССР при ООН я приступил в  августе 1986 года, а съезд Компартии СССР был еще в феврале. Так что казалось, что времени было достаточно для того, чтобы не только советские люди, но и руководители западных стран разобрались в том, что хотел продвигать на международной арене новый советский лидер.

К моему очень большому сожалению, первые месяцы моего пребывания в Нью-Йорке не были окрашены в радужные тона. Наоборот, Соединенные штаты реагировали на, в общем-то, очень далеко идущие предложения со стороны Горбачева, нагнетанием напряженности.

Конкретно, применительно к нашему представительству, это выразилось в том, что был арестован один из советских сотрудников Секретариата ООН, обвинен в шпионаже, заключен в тюрьму. Началась очень шумная пропагандистская кампания вокруг всего этого. Буквально пару недель после этого инцидента последовало беспрецедентное требование Вашингтона о высылке 25 сотрудников-дипломатов нашего постоянного представительства. Такого не было даже в самые тяжелые годы Холодной войны. И, естественно, это потребовало от меня как Постпреда СССР реакции, причем очень жесткой реакции на все эти очень недружественные шаги.

Да и само выступление президента США Рональда Рейгана при открытии 41-ой сессии Генеральной Ассамблеи ООН в сентябре 1986 года – оно тоже шло в русле его прежних выступлений в ООН, а он выступал на каждой сессии Генассамблеи, что, конечно, в определенной степени задавало тон. Ну, и, к сожалению, 41-ая сессия тоже началась в обычном стиле с разного рода антисоветских выпадов, но потом все стало мало-помалу входить в нормальное русло.

РИ: Александр Михайлович, было ли все это сопряжено с необходимостью изменения подхода в Вашей работе, и как все это сказывалось на психологическом состоянии сотрудников Постпредства СССР?

АБ: Очень хорошо известно, что огромное число вопросов, которые обсуждаются в ООН - обсуждаются там десятилетиями, и за эти десятилетия определились позиции участников этих дискуссий. Позиции стали, если можно сказать – железобетонными. И вот, в свете новых требований Москвы нужно было по-новому смотреть на застарелые проблемы. А это психологически непросто. Я должен сказать, что мне, как человеку, который до этого мало был связан с ООН – это было делать легче. Труднее это было делать моим заместителям, другим сотрудникам в постпредстве, которые многие годы своей карьеры посвятили работе в ООН. Они срослись с теми позициями, которые мы занимали в предыдущие десятилетия. И вот тут поворачивать себя на какой-то новый курс было, конечно, сложновато. Но, я думаю, что за считанные месяцы мы этот путь проделали и вполне успешно.

РИ: Александр Михайлович, каким образом политика «перестройки» оказала влияние на Ваше взаимодействие в ежедневной работе с постпредами других стран в Совете Безопасности?

АБ: Ну, мне сложно говорить о перестройке как таковой и ее влиянии на мою работу в Совете Безопасности. Я ломал себе голову с чего начать, как подойти, потому что бездействие Совбеза определялось в первую очередь расхождениями, которые существовали в рамках «пятерки» - пяти постоянных членов Совета Безопасности, которые во многом и определяли политическую погоду. Мне помог случай и, пожалуй, интуиция, и, пожалуй, дипломатическое везение. Если позволите, я расскажу, что случилось.

В 1986 году заканчивался первый срок пребывания в должности Генерального секретаря Хавьера Переса де Куэльяра (примечание: Генсек ООН, 1982-1991, в настоящее время живет в Лиме, Перу, 95 лет). И вот в один прекрасный день, это была первая половина дня, стояла солнечная погода, прекрасная американская осень, когда мы, пять постпредов, посетили Куэльяра в его официальной резиденции на «Саттон-Плейс». Беседа проходила за закрытыми дверями, присутствовала только наша пятерка и сам Генеральный секретарь. Встреча прошла очень хорошо, в позитивном ключе, он был доволен, мы были довольны.

И вот как только наша пятерка вышла из особняка и перед тем как рассесться по своим автомобилям – мы все собрались в кружок для того чтобы вкратце обменяться мнениями. Все были довольны, настроение у нас было хорошее, и тут я сказал своим коллегам по Совбезу: «Джентльмены, а почему бы нам не собираться у кого-нибудь из нас раз в две недели на чашку чая? Так, чтобы обсуждать наши дела в Совете Безопасности, те или другие интересующие нас вопросы? Ведь, наверное, это было бы небесполезно для дела?»

Я это сказал совершенно спонтанно, под влиянием той хорошей атмосферы и, наверное, того факта, что мы все были вместе. И все одновременно услышали это мое предложение, никаких инструкций у меня на этот счет не было, это была чистая отсебятина.

Воцарилось молчание. Все, видимо, лихорадочно соображали, с чего я это вдруг предлагаю такую необычную вещь, и как на нее реагировать.

Спас меня французский постпред Клод де Кемулария, кстати, человек с грузинскими корнями. Он сказал: «А почему бы действительно не попробовать?» - так, в вопросительной форме сформулировал. Я, опасаясь, что мой американский коллега Вернон Уолтерс, генерал-лейтенант армии и бывший заместитель директора ЦРУ, как бы он не сказал что-нибудь негативное - постарался закруглить разговор и сказал: «Это касается только нас самих, давайте подумаем». Все на этом как бы согласились, и мы разъехались.

Я был очень доволен тем, что я, вот, завязал эту интригу, но меня, конечно, не мог не волновать вопрос, как отреагируют США. В это время у нас отношения с Вашингтоном были прескверные. Вашингтон своего постпреда в ООН, несмотря на его высокие чины и положение, держал на очень коротком поводке. Я тогда сделал такой маневр: в тот же день я изловил постпреда Великобритании Джона Томсона и, рассыпавшись в комплиментах по поводу его такта, опыта, стажа и того, как он прекрасно организовал нашу встречу с Куэльяром, сказал, что не вижу лучшего варианта, места для таких чаепитий, чем его собственную резиденцию. И почему бы ему не стать председателем, вот, на этих наших собраниях, взять на себя роль координатора?

Он загорелся. Скорей всего не из-за того, что это очень лично хотелось ему самому, но роль Великобритании при этом, конечно, возрастала – первая среди пятерки. И он сказал: «Если никто не будет возражать, я стану координатором». Я со своей стороны ответил: «Я боюсь, как бы Вашингтон не зарубил все это». Англичанин был очень умный и опытный человек, он сказал: «А я сейчас сразу пойду к Вернону Уолтерсу».

Я ему сказал, чтобы он попросил Уолтерса, чтобы он не упоминал, что это советская идея, и что все это чаепитие будет происходить в резиденции постпреда Великобритании и под его председательством. Реакция Вашингтона тогда была бы другая.

Кстати, он сказал, что он и с французом переговорит, а меня попросил не этот же счет переговорить еще раз с китайским постпредом Ли Луйе. С китайцем я быстро нашел общий язык, хотя он тоже запрашивал разрешения в Пекине.

Где-то через две недели мне звонит радостно сэр Джон Томсон и говорит о том, что все устроилось – Вашингтон дал добро, француз согласен, я и китаец тоже согласны. «Давайте на следующей неделе у меня устроим нашу первую встречу», - предложил он.  И так в неформальной обстановке мы стали встречаться на квартире постпреда Великобритании.